База данных Backrooms

Мне снилось, что я стою в комнате без выхода. Кирпичи ходили туда-обратно, словно дышали. Они пульсировали, как живое мясо, вибрировали в такт тяжелому дыханию невидимого существа. Стены не были стенами — они смотрели на меня, они знали, что я вижу их. Я проснулся и понял, что сон не закончился. Комната вокруг меня все еще дышала. Где-то за стеной кто-то шептал слова, но язык был чужим, хриплым, растянутым. Что-то вроде "Доброе утро" или, может, похожее… Я не понимал в точности, но знал — они говорят именно мне. Здесь всё так, как и во сне. Здесь стены живут. Они питаются теми, кто дышит этим воздухом, впитывают страх, запоминают шаги. А мы? Мы просто кирпичи в этой бесконечной кладке.

Каждый день начинается одинаково. Мы просыпаемся в темноте, вдыхаем запах кирпичной пыли и гнили, растянутый в воздухе, как липкий туман. Подобие коек стоит в ряд, точное их количество — 1627, уже завтра белолицые принесут еще одну. Все они сделаны из смеси кирпичей и найденной ткани. Матрасы — если можно так назвать эти куски грязной тряпки — годами спрессованы потом и слезами тех, кто был до нас. Рядом со мной кто-то ежедневно кашляет, кто-то ворочается, но большинство молча встают и идут вдоль кирпичных коридоров на построение.

Мы выстраиваемся на широкой, выщербленной площади. Пыль вздымается от шагов, цепляется за рваную одежду, липнет к щекам. Белолицых не так много. Их можно пересчитать по пальцам, но их присутствие ощущается повсюду — как тени, нависшие над рабами, как незримые хозяева, чей приказ не звучит, но исполняется. Они не следят за нами. Нет нужды — порядок поддерживается сам собой, встроен в нас, как само собой разумеющееся. Мы подчиняемся не из страха, а потому что иначе невозможно. Здесь не нужны надзиратели, не нужны цепи — порядок держится сам собой. Стадный инстинкт и полное отсутствие воли заменяет кнут; дисциплина вбита не словами, а годами однообразного существования. Мы боимся нарушить строй, дрожим перед самой мыслью о выходе за границы правил. Никто не приказывает нам молчать, но мы не говорим. Никто не следит за тем, чтобы мы копали, но мы копаем. Никто не заставляет нас умирать в нужный момент — мы умираем сами.

Белолицые стоят напротив. Их лица холодны, пусты, равнодушны. Их взгляды скользят по строю, высматривая слабых, больных, медлительных, ослушивающихся. Выкликивающий, стоя на высокой бетонной тумбе, выкрикивает номера, его голос звонкий, как удар молота по черепу:

— Пятьсот три! Восемьсот двадцать один! Тысяча сорок четыре!

Те, у кого номера коек совпадают с названными числами, выходят вперед. Безропотно. Как тени. Мы знаем, что это значит.

Ликвидация.

Тела убитых долго не убирают. Они остаются там, где погибли. Глаза, застывшие в безмолвном ужасе, постепенно покрываются серой пленкой. Кровь впитывается в пыль, перемешиваясь с кирпичной крошкой, превращая землю в липкую массу. Некоторых бросают в глубокие ямы или встраивают в стены, утрамбовывая ногами, пока тела не становятся частью кладки. Иногда на поверхности остается рука или кусок лица, запечатленный в растворе — напоминание нам всем.

Лишних уничтожают быстро, но по-разному. Одних опускают на колени и раздавливают головы булыжниками. Других прижимают к стене и вбивают в затылок ржавый лом. Иногда просто… замуровывают. Кирпич за кирпичом. Мы стоим и смотрим. Мы не отворачиваемся. Мы знаем: любое движение — это повод стать следующим.

Потом нас отпускают. Мы идем за своей порцией еды. Серая масса, похожая на разбухший хлеб, но без вкуса. Иногда попадаются волокна чего-то мясного, но никто не спрашивает, что это. Один желтолицый однажды спросил, и ему за это вспороли брюхо. Вода мутная, с привкусом ржавчины.

Здешние рабочие, проще говоря — "Желтолицые" — медленно гниют изнутри. Их тела расползаются, суставы опухают, в трещинах кожи скапливается тёмная жидкость. Они кашляют сгустками черной слизи, пахнущей чем-то прогорклым. Некоторые по ночам скребут свою кожу ногтями, сдирая её клочьями, будто надеясь добраться до чего-то под ней. Они не кричат, не просят помощи. Они просто разлагаются, превращаясь в пустые оболочки, двигающиеся по инерции. Их кожа покрыта пятнами, расползается как слоёный пирог, который жуют белолицые, сквозь их кожу иногда проступает гной. Печень слабеет, вздувая живот серым опухшим мешком. Глаза мутнеют, становятся стеклянными, с желтоватым налетом, будто те покрыты плесенью. Люди живут и ходят, но как только попадают сюда, сразу пахнут смертью. Белолицые едят отдельно. Говорят, у них есть тушенка, супы, даже хлеб с маслом. Их комнаты просторные, освещённые, без вони и пыли.

После общего завтрака начинается копка. Мы идем в дальние туннели, берем под нашими койками подобие ломов, кирок, кто-то из новичков работает руками. Кирпичи плотные, будто слеплены не цементом, а самой реальностью. Узкие проходы, влажные стены, воздух густой и пыльный. Здесь всегда темно, фонарики работают через один, и если у тебя нет своего — копаешь вслепую, на ощупь. Туннели бесконечны, уходят в темноту, иногда сужаются настолько, что приходится протискиваться на четвереньках. В самых узких местах можно увидеть следы ногтей, оставленные теми, кто застрял и пытался выбраться. Тоннели ежедневно меняются, потому мы даже и не осмеливались спрашивать когда все это закончится… мы просто копаем, даже когда слышим из глубины слабые, почти детские всхлипывания. Они доносятся откуда то из глубины, глухо, будто приглушённые толщей кирпича, сдавленные, неестественные. Иногда кто-то останавливается, прислушивается — но лишь на мгновение. Потом звук растворяется в тишине, и мы копаем дальше, делая вид, что ничего не было. Потому что если услышишь слишком много, если задашь лишний вопрос — стены услышат тебя. Стены поглотят тебя. И ведь кто-то, лишь на секунду замедлив — застревает… кто-то остается в этих кирпичных катакомбах навсегда.

Я помню тот день, когда кирпич упал на меня. Глухой звук, словно что-то склизкое шлёпнулось о землю. Я не сразу понял, что случилось. Просто упал, зажмурился, пытаясь не закричать, но темнота перед глазами вспыхнула кровавыми пятнами.

Мы копаем уже много лет. Сколько точно — никто не знает. Здесь нет солнца, нет часов, лишь изредка работают фонарики. Только стены, потолок и пол — всё из красного, рассыпчатого кирпича. Мы долбим их ломами, разрываем руками, ищем выход. Но до сих пор его никто так и не нашёл. Иногда удача улыбается кому-то из нас — желтолицый вполне способен выкопать какой-нибудь предмет из стены: консервную банку, фонарик, бинты, даже нож. Некоторым везёт больше — они выкапывают батончики "ШиШ". Однако это редкость. Гораздо чаще — ничего. Вещи здесь спрятаны внутри стен, словно кто-то замуровал их давным-давно, однако рассуждать, кто оставил их здесь, слишком глупо… да и зачем это вообще знать?

Мною никто не интересуется. Я не из белокожих. Те, кто бледнее, командуют, раздают приказы, получают лучшее. Несколько белолицых носят странные маски — это знак их власти, их отстраненности. Они не работают, не участвуют в отборах, не касаются кирпичей. Они лишь наблюдают, не вмешиваясь, не говоря ни слова. Их лица — безмолвные маски. Их взгляды скользят, цепляются за движения, ловят слабину, даже среди белых. Они не двигаются зря, но когда делают шаг — воздух кажется тяжелее, а нам хочется стать незаметнее. Их высшее положение бесспорно, оно закреплено не приказами, а страхом и слепым подчинением. Остальные, желтолицые — просто рабочие. Мы копаем, спим, копаем снова. Нет вопросов, нет жалоб. Так устроен этот мир.

После удара по голове меня, благо, не повели к белым, но и не дали бинтов. Кто-то из желтолицых сказал: "Переживёт." Я тоже так думал. Но к вечеру из раны за ухом закапала тёмная жидкость. К утру кожа вокруг раны почернела, а потом начала зудеть. На утреннем построении я выжил. Однако днём все стало во много раз хуже: меня мутило, в ушах звенело, ноги подкашивались. Я чувствовал, как внутри черепа что-то шевелится.

Люди в шахтах стали избегать меня. Они перестали смотреть в мою сторону, отводили глаза, будто я был чем-то несуществующим. Когда я приближался, они отступали, сжимали пальцы на рукоятках инструментов, шептались, переглядываясь между собой. Некоторые просто вставали и уходили, не произнося ни слова. Я все еще копал, но теперь делал это один. Каждый день голова гнила, сочилась вонючей жижей. Их можно понять… я могу заразить их чем угодно. Здесь нет практически никакого лечения, лишь пропитка раны кирпичным раствором с тухлой водой.

Я долго думал, почему меня не убили сразу, почему позволили медленно умирать. Может, это часть правила? Может, всех нас в будущем это ждет? А может, выход действительно существует — но только для белых?

А может, выхода нет. Только кирпичи. Только копать, пока не сгниешь.

Но однажды, в последние дни, когда мои руки дрожали от слабости, я увидел, как один из белых скрылся за кирпичной аркой. Я никогда не замечал ее раньше. Она выглядела не так, как остальные стены. На ней не было пыли, не было трещин. Она не была частью этого мира.

И тогда я понял. Они все знали с самого начала. Они видели, молчали, ждали. Они не прятали выход. Он был здесь всегда, перед нами. Просто никто не смотрел в нужную сторону.

Я шагнул вперед, и мир изменился. Пространство сдвинулось, стены задрожали, но не осыпались. Арка больше не была просто проходом — она была чем-то живым, ожидающим. Темнота, сплетенная из кирпичной пыли и теней, дышала, пульсировала, затягивала меня, проникая в самое сердце, как вязкая, живая плоть.

Гул в черепе слился с ударами сердца, разрастаясь тяжелой вибрацией, будто что-то внутри раскалывалось на части. Он не был звуком — скорее, ощущением, глубоким, давящим, похожим на набатный колокол, звон которого шёл изнутри, разливаясь по костям, сотрясая саму сущность моего тела. Ноги двигались сами, и я понял — назад дороги нет. Всё, что было прежде, потеряло смысл. Люди, кирпичи, строй, белолицые. Они остались по ту сторону.

Я вошёл.

На мгновение мне показалось, что я чувствую, как кирпичи дышат. Не стены, не воздух — именно кирпичи. Они пульсировали в такт моему сердцу, изнутри. Что-то просачивалось в меня, проникало в кровь, в мышцы, в кости. Я стал частью их дыхания.

Последнее, что я услышал — не скрежет замыкающихся кирпичей, а тихий голос, раздавшийся отовсюду:

"Доброе утро… вновь".

Каждый день начинается одинаково…